Справедлив ли суд истории? Посмертная судьба Николая Струйского

Этому человеку временами очень не везло. Но периоды черных провалов сменялись безоблачным счастьем. А вот посмертная судьба его — чернее черного. Забыт потомками, очернен историками. Историком с большой буквы — самим В. О. Ключевским. Впору не спрашивать: «Почему?», а восклицать горестно: «За что?!».

По Интернету рассеяны плохие репродукции портретов Струйского. Пристрастные зрители, рассматривая эти репродукции плохого разрешения, видят в образе нервность, болезненность, странность. Особым образом трактуют «рокотовские» черные глаза.

Меж тем они не более черны, нервны и странны, чем у героини другого портрета — изображающего жену Струйского Александру Петровну. Ту самую, о которой писал Н. Заболоцкий:

«Ты помнишь, как из тьмы былого, Едва закутана в атлас, С портрета Рокотова снова Смотрела Струйская на нас?»

Портрет Струйской великий российский художник Федор Рокотов писал парным к портрету ее мужа, Николая Еремеевича. Была тогда такая практика — по особым случаям писать парные портреты. Они и в фамильных галереях так располагались — будто обращены друг к другу.

Наталья Тучкова-Огарева, бывавшая в Рузаевке у «старушки Александры Петровны», сообщала в «Воспоминаниях»: «…в углублении большой гостиной, над диваном, висел в позолоченной раме портрет самого Николая Петровича, в мундире, парике с пудрою и косою, с дерзким и вызывающим выражением лица, и рядом, тоже в позолоченной раме, портрет Александры Петровны Струйской, тогда еще молодой и красивой, в белом атласном платье, в фижме, с открытой шеей и короткими рукавами».

И написаны были эти портреты в 1772 году, вскоре после свадьбы. Николай Еремеевич к этому времени уже оставил военную службу — «за болезнями». Брак для него это был уже второй. Ему довелось пережить страшную беду — в 1769 году умерла страстно любимая им первая жена, скончались и двое их маленьких детей.

И вот — новая любовь, новый брак. Мужу тогда было 23 года, жене — 18. Их счастью не помешала даже крестьянская война. Пугачев был рядом с Рузаевкой, имением Струйских, в огне войны погибли их родственники — но не они сами. Они стали наследниками погибших — и на огромное наследство Николай Еремеевич создает великолепную усадьбу. Такую впору иметь вельможе. Пензенский вице-губернатор И. М. Долгоруков писал об этой усадьбе:

«В Рузаевке прекрасный сад, широкие дороги. Везде чисто и опрятно. Дом огромный, в три этажа, строен из старинного кирпича, но по новейшим рисункам. В селении два храма, один старый, в нем вся живопись икон на итальянский вкус. Другая церковь выстроена с отменным великолепием: все стены одеты мрамором искусственным. Храм обширный, величественный, академики писали весь иконостас…».

После 1772 года предстояло Струйским вместе прожить двадцать четыре года, родить множество детей (по одним данным — 9, по другим — 18).

«…Ее глаза — как два тумана, Полуулыбка, полуплач, Ее глаза — как два обмана, Покрытых мглою неудач.

Соединенье двух загадок, Полувосторг, полуиспуг, Безумной нежности припадок, Предвосхищенье смертных мук…"

Если у Николая Заболоцкого, отделенного столетием от дамы на портрете, ее облик (додуманный, обоготворенный, отягощенный перипетиями личной жизни Заболоцкого — не в этом суть) вызвал такой экстатический восторг, то что говорить о переживаниях человека, который два десятилетия с лишним был ее мужем?

«…Ежели б возможно было Анатомить мое сердце, Чтоб мне жить осталось после, Как мою раскроют грудь мне, То б мое печально сердце Той, конечно, показало, Той, я кою обожаю, Как давно по ней вздыхаю, Сколь по ней я плачу, стражду…»

Это Струйский к ней пишет, к своей Сапфире, любезной жене своей Александре Петровне.

«Ероту песни посвящаю, Еротом жизнь мою прельщаю, Ерот в мой век меня любил, Ерот мне в грудь стрелами бил: Я пламень сей тобой, Сапфира, ощущаю!»

Он был поэтом, муж Александры Струйской, господин Рузаевки, почитатель Екатерины Великой. Он был человеком своего века, блистательного екатерининского века Просвещения. Кабинет его в Рузаевке назывался «Парнас», набит был книгами, бумагами. Возвышенность, высокопарность была стилем времени. Он был философ — и писал стихи философические:

«…Смерть, возьми мое ты тело, без боязни уступаю! Я богатства не имею. Я богатство, кое было, Всё вложил душе в богатство. Хоть душа через богатство И не станется умнее, Но души моей коснуться, Смерть, не можешь ты вовеки!»

Обожал Струйский прекрасное, поклонялся искусствам. Дружба связывала его с Федором Рокотовым. Одно из свидетельств этой дружбы — восторженное и в то же время очень точное и конкретное описание того, как Рокотов писал портрет поэта Александра Сумарокова.

Струйский завел у себя в имении типографию (по екатерининскому указу 1783 г. ), издавал в ней разные книги, в том числе и собственные сочинения. Издания Струйского, как утверждают, были шедеврами искусства книги, Екатерина гордилась этими изящными томиками, показывала их иностранным дипломатам, подчеркивая — сделано это в далекой российской провинции.

Умер Николай Струйский в один год (1796) с боготворимой им Екатериной II. Как утверждают — с ним случился удар при известии о смерти императрицы. Александре Петровне пришлось жить одной десятилетия — она умерла в 1840 году.

Современники смеялись над его стихами. Друг Державин вместо эпитафии на могильную плиту принес эпиграмму: «…Поэт тут погребен по имени — струя, /А по стихам — болото».

Основной источник сведений о жизни Струйского — записки И. М. Долгорукова, составленные частью по личным впечатлениям, частью — по чужим рассказам и мнениям. Долгоруков потешался над Струйским. Странным ему виделся костюм хозяина Рузаевки — меж тем он всего лишь соответствовал моде для дворянина екатерининской эпохи. Нелепыми казались стихи — но и они вполне были «в стиле». Широта интересов Струйского вызывала насмешку — но тяга к знаниям, интерес к искусствам, философии, истории, юриспруденции тоже оказывались нормой для дворянина века Просвещения!

Вот эти-то записки Долгорукова и были доверчиво, без проверки и анализа, пересказаны В. О. Ключевским в его лекциях. Притом — с множеством фактических ошибок.

Историк называет Струйского Никитой Ермиловичем; числит его бывшим губернатором Владимира — при том, что Струйский нигде, кроме как в юности в Преображенском полку, не служил, и в отставку вышел с чином гвардии прапорщика. Вообще представляет хозяина Рузаевки как «образованного варвара и одичалого вольнодумца».

Наука тем хороша, что ради истины не пощадит признанные авторитеты. Десятилетиями за Ключевским повторяли эту уничижительную характеристику Николая Струйского — но голоса, призывавшие внимать фактам, раздавались и в XIX веке, и в XX, и в веке нынешнем.

В 2001 году в Пензе прошла конференция, в двухтомном издании материалов которой есть статья историка Н. Л. Васильева «В. О. Ключевский о Н. Е. Струйском: реконструкция и деконструкция легенды о крепостнике и графомане» (в кн. : В. О. Ключевский и проблемы российской провинциальной культуры и историографии. В 2-х кн. М., 2005. Т. 1. С. 210−224).

Вот она — апелляция к верховному суду истории. Конечно, авторы популярных краеведческих статей и книг склонны твердить то, что до них многажды сказано. И освященную именем Ключевского характеристику Струйского не раз на свет выволокут, и обнародуют, и переповторят. Но верю — истина восторжествует. Пусть эта публикация будет моим вкладом в грядущее торжество.